В материалах к трактату 'Россия и Запад' Ф.И. Тютчев не случайно отметил: 'Западные люди, судящие о России, немного похожи на китайцев, судящих о Европе, или, скорее, на греков (Greculi), судящих о Риме. Это, видимо, закон истории: никогда то или иное общество, цивилизация не понимает тех, кто должен их сменить. Купить книгу «Россия и Запад» автора Ф. Тютчев и другие произведения в разделе Книги в интернет-магазине OZON.ru. Доступны цифровые.

• Тютчев Ф.и. Россия И Запад
• Тютчев Трактат Россия И Запад
• Тютчев Россия И Запад

Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества.

Формально не примыкая ни к какому лагерю, Тютчев по своему миро-воззрению стоял близко к славянофилам.P. Ста-тьи «Россия и Германия», «Россия и Революция», «Римский во-прос», задумывает историософский трактат «Россия и Запад». После многолетнего отсутствия Тютчев в 1844 г. Воз-вращается в Россию, где через несколько лет получает долж-ность старшего цензора при Министерстве иностранных дел, а в 1858 г. Назначается председателем Комитета иностранной цензуры. 6 декабря (23 ноября ст.стиля) 1803 года родился Ф.И. Тютчев – мыслитель. [17] (Россия и Запад).

Факт такого противостояния всем сейчас бросается в глаза, однако отсутствие ума в нашем веке, отупевшем от рассудочных силлогизмов, таково, что нынешнее поколение, живя бок о бок со столь значительным фактом, весьма далеко от понимания его истинного характера и подлинных причин. До сих пор объяснения ему искали в области сугубо политических идей; пытались определить различия в принципах чисто человеческого порядка. Нет, конечно, распря, разделяющая Революцию и Россию, совершенно иначе связана с более глубокими причинами, которые можно обобщить в двух словах.

Прежде всего Россия — христианская держава, а русский народ является христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то еще более задушевному. Он является таковым благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция же прежде всего — враг христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство.

Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления — все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром. Кто этого не понимает, тот уже в течение шестидесяти лет присутствует на разыгрывающемся в мире спектакле в качестве слепого зрителя. Человеческое я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое я, заменяющее собой Бога, конечно же, не является чем-то новым среди людей; новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом. Это новшество и получило в 1789 году имя Французской революции. С того времени Революция во всех своих метаморфозах сохранила верность собственной природе и, видимо, никогда еще не ощущала себя столь сокровенно антихристианской, как в настоящую минуту, присвоив христианский лозунг: братство. Тем самым можно даже предположить, что она приближается к своему апогею.

В самом деле, не подумает ли каждый, кто услышит наивно богохульственные разглагольствования, ставшие как бы официальным языком нашей эпохи, что новая Французская республика явилась миру, дабы исполнить евангельский закон? Ведь именно подобное призвание торжественно приписали себе созданные ею силы, правда с одной поправкой, которую Революция приберегла для себя, — дух смирения и самоотвержения, составляющий основу христианства, она стремится заменить духом гордости и превозношения, свободное добровольное милосердие — принудительной благотворительностью, а взамен проповедуемого и принимаемого во имя Бога братства пытается установить братство, навязанное страхом перед господином народом.

За исключением отмеченных различий, ее господство на самом деле обещает стать Царством Христа. Это пренебрежительное доброжелательство, которое новые власти выказывали до сих пор по отношению к католической Церкви и ее служителям, никого не должно вводить в заблуждение.

Оно является едва ли не важнейшим признаком действительного положения вещей и самым очевидным показателем достигнутого Революцией всемогущества. В самом деле, зачем Революции выказывать себя враждебной к духовенству и христианским священнослужителям, которые не только претерпевают, но принимают и усваивают ее, превозносят все ее насилия для предотвращения исходящих от нее угроз и, не подозревая того, присоединяются ко всем ее неправдам? Если бы в таком поведении содержался лишь расчет, то и тогда он оказался бы отступничеством; но, если к расчету примешивается убеждение, отступничество усугубляется в гораздо значительной степени. Однако позволительно предвидеть, что не будет недостатка и в преследованиях.

В тот же самый день, когда предел уступок будет исчерпан, а католическая Церковь сочтет своим долгом начать сопротивление, обнаружится, что она способна это сделать лишь путем возвращения к мученичеству. Можно положиться на Революцию: во всем она останется верна себе и последовательна до конца. Февральский взрыв оказал миру великую услугу тем, что сокрушил до основания все иллюзорные построения, маскировавшие подлинную действительность. Даже самые недальновидные люди должны теперь понимать, что история Европы в течение последних тридцати лет представляла собой лишь продолжительную мистификацию. И не озарилось ли внезапно безжалостным светом недавнее прошлое, уже столь отдалившееся от нас? Кто, например, сейчас не понимает всей смехотворности притязаний той мудрости нашего века, которая благодушно вбила себе в голову, что ей удалось укротить Революцию конституционными заклинаниями, обуздать ее ужасную энергию законнической формулой? После всего случившегося кто мог бы еще сомневаться, что с проникновением революционного начала в общественную кровь все его подходы и соглашательские формулы являются только наркотическими средствами, которые в состоянии на время усыпить больного, но не в силах предотвратить дальнейшее развитие самой болезни?

Вот почему, проглотив Реставрацию, лично ей ненавистную как последний обломок законного правления во Франции, Революция не сумела стерпеть и другой, ею же порожденной, власти, которую она признала в 1830 году в качестве сообщника в борьбе с Европой, но которую сокрушила в тот день, когда вместо служения ей та возомнила себя ее господином. Да будет мне позволено высказать по этому поводу следующее соображение. Как могло случиться, что среди всех государей Европы, а также ее политических руководителей последнего времени нашелся лишь один, кто с самого начала обнаружил и отметил великую иллюзию 1830 года и остается с тех пор единственным в Европе, единственным, быть может, в своем окружении, неизменно сопротивляющимся ее соблазну? Дело в том, что на этот раз, к счастью, на российском престоле находился Государь, воплотивший русскую мысль, а в теперешнем состоянии мира лишь русская мысль достаточно удалена от революционной среды, чтобы здраво оценить происходящее в ней.

То, что Император предвидел с 1830 года, Революция не преминула осуществить пункт за пунктом. Все уступки и жертвы своими убеждениями, принесенные монархической Европой для июльских установлений в интересах мнимого status quo, были захвачены и использованы Революцией для замышляемого ею переворота. И пока законные власти вступали в более или менее искусные дипломатические отношения с псевдозаконностью, а государственные люди и дипломаты всей Европы присутствовали в Париже как любопытные и доброжелательные зрители на парламентских состязаниях в красноречии, революционная партия, почти не таясь, безостановочно подрывала почву под их ногами. Можно сказать, что главная задача этой партии, в течение последних восемнадцати лет, заключалась в полнейшем революционизировании Германии, и теперь можно судить, хорошо ли она выполнена. Германия, бесспорно, — та страна, о которой уже давно складываются самые странные представления. Ее считали страной порядка, потому что она была спокойна, и не хотели замечать жуткой анархии, которая в ней заполоняла и опустошала умы. Шестьдесят лет господства разрушительной философии совершенно сокрушили в ней все христианские верования и развили в отрицании всякой веры главнейшее революционное чувство — гордыню ума — столь успешно, что в наше время эта язва века, возможно, нигде не является так глубоко растравленной, как в Германии.

По мере своего революционизирования Германия с неизбежной последовательностью ощущала в себе возрастание ненависти к России. В самом деле, тяготясь оказанными Россией благодеяниями, Германия не могла не питать к ней неистребимой неприязни.

Сейчас этот приступ ненависти, кажется, достиг своей кульминации; он восторжествовал не только над рассудком, но даже над чувством самосохранения. Если бы столь прискорбная ненависть могла внушать нечто иное, кроме жалости, то Россия, безусловно, почитала бы себя достаточно отмщенной тем зрелищем, которое представила миру Германия после Февральской революции. Это едва ли не беспримерный факт в истории, когда целый народ становится подражателем другого народа, в то время как тот предается самому разнузданному насилию.

И пусть не говорят в оправдание этих столь очевидно искусственных движений, перевернувших весь политический строй Германии и подорвавших само существование общественного порядка, что они вдохновлялись искренним и всеобщим чувством германского единства. Допустим, что такие чувства и желания искренни и отвечают чаяниям подавляющего большинства. Но что это доказывает? К наиболее безумным заблуждениям нашего времени относится представление, будто страстное и пламенное желание большого числа людей в достижении какой-либо цели достаточно для ее осуществления. Впрочем, следует согласиться, что в сегодняшнем обществе нет ни одного желания, ни одной потребности (какой бы искренней и законной она ни была), которую Революция, овладев ею, не исказила бы и не обратила в ложь. Именно так и случилось с вопросом германского единства: для каждого, кто не совсем утратил способность признавать очевидное, отныне должно быть ясно, что на избранном Германией пути разрешения этой проблемы ее ожидает в итоге не единство, а страшный распад, какая-нибудь окончательная и безысходная катастрофа. Конечно же, вскоре не замедлят увериться, что одно только единство и возможно для Германии (не для той, какой ее изображают газеты, а для действительной, созданной историей) — единственный шанс серьезного и практического единения этой страны был неразрывно связан с ныне разрушенной ею политической системой.

Если в течение последних тридцати трех лет, возможно самых счастливых в ее истории, Германия создала иерархически организованный и бесперебойно работающий политический организм, то при каких условиях подобный результат мог быть достигнут и упрочен? Очевидно, при условии искреннего взаимопонимания между двумя ее крупными государствами, представителями тех двух принципов, которые вот уже более трех столетий соперничают друг с другом в Германии. Но возможна ли была бы долгая жизнь этого согласия, столь медленно созидавшегося и с таким трудом сохранявшегося, если бы Австрия и Пруссия после великих походов против Франции не примкнули тесно к России и не опирались на нее? Такая политическая комбинация, осуществившая в Германии единственно подходящую для нее систему объединения, предоставила ей тридцатитрехлетнюю передышку, которую она теперь принялась нарушать. Ни ненависть, ни ложь никогда не смогут опровергнуть этот факт. В припадке безумия Германии удалось разорвать союз, который, не навязывая ей никакой жертвы, обеспечивал и оберегал ее национальную независимость.

Но тем самым она навсегда лишила себя всякой твердой и прочной основы. В подтверждение высказанной истины взгляните на отражение событий в ту страшную минуту, когда они развиваются почти так же быстро, как и человеческая мысль. Прошло едва два месяца с тех пор, как Революция в Германии взялась за работу, а уже необходимо отдать ей должное — дело разрушения в стране продвинулось гораздо дальше, чем при Наполеоне, после десятилетия его сокрушительных кампаний.

Взгляните на Австрию, обесславленную, подавленную, разбитую сильнее, нежели в 1809 году. Взгляните на Пруссию, обреченную на самоубийство из-за ее рокового и вынужденного потворства польской партии. Взгляните на берега Рейна, где, вопреки песням и фразам, Прирейнская конфедерация стремится к возрождению. Повсюду анархия, нигде нет власти, и все это под влиянием Франции, где бурная социальная революция готова вылиться в политическую революцию, разъединяющую Германию. Отныне для всякого здравомыслящего человека вопрос германского единства является уже решенным. Нужно обладать свойственным немецким идеологам особым непониманием, чтобы всерьез задаваться вопросом, имеет ли сборище журналистов, адвокатов и профессоров, собравшихся во Франкфурте и присвоивших себе миссию возобновления времен Карла Великого, какие-то весомые шансы на успех в предпринятом деле, может ли оно достаточно мощно и искусно вновь поднять на столь колеблющейся почве опрокинутую пирамиду, поставив ее острой вершиной вниз. Вопрос уже вовсе не в том, чтобы знать, будет ли Германия единой, а в том, удастся ли ей спасти хотя бы частицу своего национального существования после внутренних потрясений, способных усугубиться вероятной внешней войной.

Партии, готовые раскалывать страну, начинают вырисовываться. Республика уже утвердилась во многих местах Германии, и можно предполагать, что она не отступит без боя, поскольку имеет для себя логику, а за собой — Францию.

В глазах этой партии национальный вопрос лишен и смысла, и значения. В интересах своего дела она ни на мгновение не поколеблется принести в жертву независимость страны и уже сегодня или завтра способна увлечь всю Германию под знамя Франции, пусть даже и под красное.

Она повсюду находит пособников, помощь и поддержку среди людей и установлений, как в анархических инстинктах толпы, так и в анархических учреждениях, ныне столь щедро рассеянных по всей Германии. Но ее лучшими и могущественнейшими помощниками являются именно те люди, которые вот-вот могут быть призваны к борьбе с ней: так они связаны с ней общностью принципов. Теперь весь вопрос заключается в том, чтобы суметь определить, разразится ли борьба прежде, чем мнимые консерваторы успеют своими радениями и безумствами подорвать все элементы силы и сопротивления, еще оставшиеся в Германии. Одним словом, решатся ли они, атакуемые республиканской партией, увидеть в ней всамделишный авангард французского вторжения и найдут ли в себе достаточно энергии, чувствуя угрозу национальной независимости, для беспощадной борьбы с республикой не на жизнь, а на смерть; или же, во избежание такой борьбы, они предпочтут какую-нибудь видимость мирового соглашения, которое, в сущности, оказалось бы с их стороны лишь скрытой капитуляцией. В случае осуществления последнего предположения нельзя не признать, что вероятность крестового похода против России, крестового похода, который всегда был заветной мечтой Революции, а теперь стал ее воинственным кличем, превратилась бы в почти твердую уверенность; тогда пробил бы час решающей схватки, а полем сражения оказалась бы Польша. По крайней мере, такую вероятность любовно лелеют революционеры всех стран; однако они не уделяют необходимого внимания одному элементу вопроса, и это упущение способно значительно расстроить их расчеты.

Революционная партия, особенно в Германии, кажется, убедила себя, что коль скоро она сама пренебрежительно относится к национальному элементу, то точно так же происходит и во всех странах, находящихся под ее влиянием, что везде и всегда вопрос принципа будет главенствовать перед национальным вопросом. Уже события в Ломбардии должны были вызвать особые размышления у венских студентов-реформаторов, вообразивших, будто достаточно изгнать князя Меттерниха и провозгласить свободу печати, чтобы разрешить все чудовищные затруднения, отягощающие австрийскую монархию. Итальянцы же с неизменным упорством продолжают видеть в них лишь Tedeschi и Barbari, словно они и не возрождались в очистительных водах мятежа. Но революционная Германия незамедлительно получит в этом отношении еще более суровый и знаменательный урок, поскольку он будет преподан из ближайшего окружения.

В самом деле, никто не подумал, что, сокрушая или ослабляя все прежние власти, потрясая до самых оснований весь политический строй этой страны, в ней пробуждают опаснейшее осложнение, вопрос жизни или смерти для ее будущности — вопрос племенной. Как-то забыли, что в самом сердце мечтающей об объединении Германии, в Богемской области и окрестных славянских землях живет шесть или семь миллионов людей, для которых в течение веков, из поколения в поколение, германец ни на мгновение не переставал восприниматься чем-то несравненно худшим, нежели чужеземец, одним словом, всегда остается НемцемРазумеется, здесь идет речь не о литературном патриотизме нескольких пражских ученых, сколь почтенным бы он ни был; эти люди, несомненно, уже сослужили великую службу своей стране и еще послужат ей; но жизнь Богемии состоит в другом.

Подлинная жизнь народа никогда не проявляется в напечатанных для него книгах, за исключением, пожалуй, немецкого народа; она состоит в его инстинктах и верованиях, а книги (нельзя не признаться) способны скорее раздражать и ослаблять их, чем оживлять и поддерживать. Все, что еще сохраняется от истинно национального существования Богемии, заключено в ее гуситских верованиях, в постоянно живом протесте угнетенной славянской народности против захватов римской Церкви, а также против немецкого господства.

Здесь-то и коренится связь, соединяющая ее со всем ее славным боевым прошлым, находится звено, которое свяжет однажды чеха из Богемии с его восточными собратьями. Нельзя переусердствовать в настойчивом внимании к этом предмету, поскольку именно в сочувственных воспоминаниях о Восточной Церкви, в возвращениях к старой вере (гуситство в свое время служило лишь несовершенным и искаженным ее выражением) и сказывается глубокое различие между Польшей и Богемией: между Богемией, против собственной воли покоряющейся западному сообществу, и мятежно католической Польшей — фанатичной приспешницей Запада и всегдашней предательницей своих. Я знаю, что теперь истинный вопрос еще не поставлен в Богемии и что самый примитивный либерализм с примесью коммунизма в городах и, вероятно, какой-то доли жакерии в деревнях волнуется и дергается на поверхности страны. Но все это опьянение вскоре пройдет, и, самим ходом вещей, сущность положения не замедлит проясниться. Тогда вопрос для Богемии встанет следующим образом: что сделает Богемия с окружающими ее народностями, моравами, словаками, словом, с семью или восемью миллионами человек одного с ней языка и племени, если Австрийской империи суждено развалиться после потери Ломбардии и сейчас уже полного освобождения Венгрии? Будет ли она стремиться к независимости или согласится войти в нелепые рамки будущего Германского Единства, которое обречено быть Единством Хаоса? Маловероятно, что последний вариант может ее привлекать.

В таком случае она неизбежно подвергнется всякого рода враждебным действиям и нападениям, для отпора которым ей, конечно, уже не придется опираться на Венгрию. Чтобы понять, к какому государству Богемия будет вынуждена примкнуть, несмотря на господствующие в ней сегодня идеи и на те учреждения, которые станут управлять ею завтра, остается лишь вспомнить слова, сказанные мне в 1841 году в Праге самым национально мыслящим патриотом этой страны. «Богемия, — говорил мне Ганка, — будет свободной и независимой, достигнет подлинной самостоятельности лишь тогда, когда Россия вновь завладеет Галицией». Вообще, следует особо отметить неизменное расположение, с каким к России, русскому имени, его славе и будущности всегда относились в Праге национально настроенные люди; и это в то время, когда наша верная союзница Германия скорее из безучастности, нежели по справедливости, сделалась подкладкой для польской эмиграции, чтобы возбуждать против нас общественное мнение всей Европы. Любой русский, посетивший Прагу в последние годы, сможет подтвердить, что единственный услышанный им там в наш адрес упрек относится к сдержанности и безразличию, с какими национальные устремления Богемии воспринимались у нас.

Высокие и великодушные соображения внушали нам тогда такое поведение; теперь же, конечно, оно лишилось бы всякого смысла, ибо жертвы, принесенные нами тогда делу порядка, совершались бы ныне в пользу Революции. Но если правда, что Россия в нынешних обстоятельствах менее чем когда-либо имеет право обескураживать питаемые к ней симпатии, то будет справедливым признать, с другой стороны, существование исторического закона, провиденциально управлявшего до сих пор ее судьбами: именно самые заклятые враги России с наибольшим успехом способствовали развитию ее величия. Вследствие этого провиденциального закона у нее появился еще один недруг, который, несомненно, окажет большое влияние на ее будущие судьбы и значительно посодействует ускорению их исполнения.

Недруг, о котором идет речь, — Венгрия, я разумею мадьярскую Венгрию. Из всех врагов России она, возможно, ненавидит ее особенно яростно. Мадьярский народ, самым странным образом соединивший революционный пыл с дикостью азиатской орды (о нем можно сказать столь же справедливо, как и о турках, что он лишь временно разбил свой лагерь в Европе), пребывает в окружении славянских племен, одинаково ему ненавистных. Личный враг этих племен, чьи судьбы им так долго ломались, он вновь, после веков брожений и смут, все еще видит себя заточенным среди них. Все его соседи (сербы, хорваты, словаки, трансильванцы, вплоть до карпатских малороссов) составляют звенья одной цепи, которую он считал навсегда разорванной. А теперь он чувствует над собою руку, которая сможет, когда и как пожелает, воссоединить эти звенья и стянуть цепь. Отсюда его инстинктивная ненависть к России.

С другой стороны, нынешние партийные вожаки, поверив иностранным газетам, всерьез внушили себе, что мадьярскому народу предстоит исполнить великое призвание на православном Востоке, словом, противодействовать исполнению судеб России До сих пор умеряющее влияние Австрии худо-бедно сдерживало все это брожение и безрассудство; но теперь, когда последняя связь порвана, а старый и бедный, впавший в детство отец взят под опеку, следует предвидеть, что полностью раскрепощенное мадьярство может свободно развиться до всех своих крайностей и самых безумных авантюр. Уже ставился вопрос об окончательном присоединении Трансильвании. Говорят о восстановлении прежних прав на Дунайские княжества и Сербию.

Во всех этих странах удвоится пропаганда для возбуждения антирусских настроений и повсеместной смуты. Расчет делается на то, чтобы в один прекрасный день объявиться с оружием в руках, потребовать во имя ущемленных прав Запада возврата устьев Дуная и повелительно сказать России: «Ты не пойдешь дальше!». — Вот, бесспорно, некоторые статьи программы, вырабатываемой ныне в Пресбурге. В прошлом году все это ограничивалось лишь газетными фразами, которые теперь в любой момент могут обернуться весьма серьезными и опасными попытками.

Но всего неотвратимее кажется нам сейчас столкновение между Венгрией и двумя зависимыми от нее славянскими королевствами. В самом деле, Хорватия и Славония, предвидя, что ослабление законной власти в Вене неизбежно предает их на произвол мадьярству, видимо, получили от австрийского правительства обещание отдельного самоуправления с присоединением к ним Далмации и военной границы. Эта позиция, которую объединенные таким образом страны пытаются занять по отношению к Венгрии, незамедлительно приведет к обострению всех прежних разногласий и разжиганию там открытой гражданской войны. А поскольку авторитет австрийского правительства окажется, вероятно, слишком слабым для мало-мальски успешного посредничества между воюющими сторонами, то венгерские славяне, как слабейшие, возможно, потерпели бы неудачу в борьбе, если бы не одно обстоятельство, которое рано или поздно обязательно должно прийти к ним на помощь: предстоящий им противник является прежде всего врагом России.

К тому же по всей этой военной границе, составленной на три четверти из православных сербов, нет ни одной хижины поселенцев (со слов даже самих австрийцев), где рядом с портретом императора Австрии не висел бы портрет другого Императора, упорно признаваемого этими верными племенами за единственно законного. Впрочем (зачем скрывать от самих себя), маловероятно и то, что все эти разрушающие Запад толчки землетрясения остановятся у порога восточных стран.

И как могло бы случиться, чтобы в столь беспощадной войне, в готовящемся крестовом походе нечестивой Революции, уже охватившей три четверти Западной Европы, против России Христианский Восток, Восток Славяно-Православный, чье существование нераздельно связано с нашим собственным, не ввязался бы вслед за нами в разворачивающуюся борьбу. И, быть может, с него-то и начнется война, поскольку естественно предположить, что все терзающие его пропаганды (католическая, революционная и проч.

И проч.), хотя и противоположные друг другу, но объединенные в общем чувстве ненависти к России, примутся за дело с еще большим, чем прежде, рвением. Можно быть уверенным, что для достижения своих целей они не отступят ни перед чем Боже праведный! Какова была бы участь всех этих христианских, как и мы, народностей, если бы, став, как уже происходит, мишенью для всех отвратительных влияний, они оказались покинутыми в трудную минуту единственной властью, к которой они взывают в своих молитвах? — Одним словом, какое ужасное смятение охватило бы страны Востока в их схватке с Революцией, если бы законный Государь, Православный Император Востока, медлил еще дальше со своим появлением! Нет, это невозможно.

Тысячелетние предчувствия совсем не обманывают. У России, верующей страны, достанет веры в решительную минуту. Она не устрашится величия своих судеб, не отступит перед своим призванием.

И когда еще призвание России было более ясным и очевидным? Можно сказать, что Господь начертал его огненными стрелами на помраченных от бурь Небесах.

Запад уходит со сцены, все рушится и гибнет во всеобщем мировом пожаре — Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 года, римское папство и все западные королевства, Католицизм и Протестантизм, уже давно утраченная вера и доведенный до бессмыслия разум, невозможный отныне порядок и невозможная отныне свобода. А над всеми этими развалинами, ею же нагроможденными, цивилизация, убивающая себя собственными руками И когда над столь громадным крушением мы видим еще более громадную Империю, всплывающую подобно Святому Ковчегу, кто дерзнет сомневаться в ее призвании, и нам ли, ее детям, проявлять неверие и малодушие? 12 апреля 1848 КОММЕНТАРИИ: Автограф неизвестен. Возможно, его не существовало вообще, поскольку «записка» была продиктована Тютчевым жене (см. Списки — Эрн.

Тютчевой с заголовком «La Révolution et la Russie» — РГБ. В конце первого — подпись рукою Д. Сушковой «Théodore Tutchev», а в начале второго рукою К. Пфеффеля надписано: «1848. Mémoire de Tutchev» («1848. Записка Тютчева»).

Писарская копия без подписи и заглавия — в архиве Н. Шильдера (РНБ. Писарский экземпляр — архив Вяземских (РГАЛИ. Перед первым абзацем отмечено рукою П. Вяземского: «Писано Тютчевым 1848, после февральской революции».

Первая публикация — Mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires étrangères // P. De B‹ourgoing›. Politique et moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés. Под заглавием «La Russie et la Révolution» (в плане трактата «Россия и Запад» на месте 8-й главы тот же заголовок) с указанием имени автора и впервые в рус. Переводе напечатано в РА. С. 895–912; 912–931. Публикация легла в основу Изд.

С. 442–460 и 529–545; Изд. С. 474–492 и 559–576; Изд. С. 295–307 и 344–351. Стала источником репринтного издания фр. Текстов — Тютчев Ф. Политические статьи.

С. 32–50 и 118–134, а также для напечатания в рус. Переводе — Тютчев Ф. Русская звезда. С. 272–284; Тютчев Ф. Россия и Запад: Книга пророчеств. С. 131–149; в другом переводе — ПСС в стихах и прозе.

Печатается по Изд. С. 529–545 (на фр. В печатаемый текст внесено изменение по первой публикации и спискам: «commencent déjà à se dessiner» вместо «commencent déjà à le dessiner» (25-й абз.). Среди наиболее заметных разночтений между публикациями в РА и в Изд. СПб., 1886 можно отметить в последнем тенденцию понижения прописных букв в существительных и прилагательных, обозначающих национальную или конфессиональную принадлежность. 18/30 мая 1848 г. Тютчева извещала своего брата К.

Пфеффеля: «Дорогой друг, посылаю вам копию записки, которую мой муж продиктовал мне шесть недель тому назад ‹› Прошу вас, сообщите эту статью Северину и скажите ему, что государь читал и весьма одобрил ее; он даже высказал пожелание, чтобы она была напечатана за границей. Однако, помимо того, что было бы очень трудно (если не сказать невозможно) рассчитывать на появление подобной статьи в “Allgemeine Zeitung”, момент для ее обнародования, повторяю, упущен. Надеюсь, что мой муж напишет другую статью, и тогда мы попросим вас содействовать ее переводу и публикации в Германии» ( ЛН-2. Видимо, в ожидании «другой статьи» не терялась надежда и на напечатание «этой». Во всяком случае, Эрн. Тютчева прибегает к посредничеству П.

Вяземского — передать «записку» мужа уже К. Пфеффелю через русского посланника в Мюнхене Д. Советуя последнему прочесть ее, П. Вяземский отмечает высокий градус переживания автором описываемых событий: «Ты легко вообразить себе можешь, как Тютчев теперь кипит и витийствует.

Сначала, как пошла эта перепалка событий одно другого неожиданнее, я, право, был болен за него, что он изнеможет под тягостью впечатлений и потрясающих ударов. Но теперь он обдержался и новое возмущение ему нипочем» ( РС.

Вяземский «корректирует» мнение Эрн. Тютчевой об одобрительном отношении к «записке» Николая I: «Государь был, сказывают, очень ею недоволен. Жаль, что нельзя напечатать ее. А почему нельзя, право, не знаю. Мы уже чересчур осторожны и умеренны» (там же. Можно предположить, что недовольство царя было вызвано призывами к активному заступничеству славян, входивших в государственный состав западных «союзников» России.

Выбор между реальной поддержкой угнетенных единоверцев и соблюдением формальных законоуложений Священного союза, между национально-освободительными движениями и европейским равновесием монархических династий всегда представлял для Николая I нелегкую задачу. Думается, именно этот выбор объясняет недоумение П.

Вяземского и поправку приведенной выше оценки Эрн. Тютчевой в ее очередном письме к брату 19 сентября / 1 октября 1848 г.: «Император готов разделить его точку зрения в теории, но отнюдь не на деле» ( ЛН-2. Обойдя стороной первоначало христианской державности в «записке», К. Пфеффель акцентировал в ответе этатизм и панславизм: «Вы знаете, сестра, что я не сторонник панславизма; вы вспомните, может быть, что в моих письмах к г-ну Кольбу я настаивал на необходимости превращения Австрии в славянскую державу с тем, чтобы оказать противодействие стремлению России к поглощению. Продолжаю верить, что в этом состоит естественная роль Австрии и что в этом — единственный смысл ее существования, если так можно выразиться» ( ЛН-2. Пфеффель отчасти разделяет популярную с весны 1848 г. Идею австрославизма, противопоставленную как пангерманизму, так и панславизму и подразумевающую независимость и равноправие славян внутри обновленной, конституционной Австрии.

Вместе с тем К. Пфеффель был согласен с Тютчевым в определении духовных причин революции и распространял копии записки среди заинтересованных лиц в Германии и Франции. Одна из них оказалась в руках бывшего французского посланника в Мюнхене Поля де Бургуэна, с которым Тютчев был знаком и который опубликовал ее с комплиментарными оценками и полемическими комментариями в Париже в мае 1849 г. В составе брошюры «Mémoire politique. Politique et moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés» («Политическая записка.

Политика и способы действия России, беспристрастно оцененные»). Как сообщал К. Пфеффель, публикатор издал «записку» Тютчева тиражом в 12 экз., переданных Луи Наполеону Бонапарту, видному политическому деятелю Франции Матье де Моле, члену Законодательного собрания и главе монархической оппозиции Адольфу Тьеру и другим высокопоставленным лицам. При этом имя автора «записки» не указывалось, оригинальный текст был сокращен и опубликован под придуманным названием «Mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires étrangères» («Записка, представленная императору Николаю после Февральской революции одним русским чиновником высшего ранга Министерства иностранных дел»). Характеризуя издательские мотивы и содержание комментариев, Р. Лэйн отмечает: «Свое решение напечатать “Записку” русского автора Бургуэн мотивировал необходимостью довести до сведения политических лидеров Французской республики этот документ, который “весьма точным образом определяет настроения Санкт-Петербургского кабинета” и является, по мнению Бургуэна, “своего рода манифестом (правда, чисто теоретическим)”, выражающим позиции России по отношению к революционным событиям в Западной Европе. Бургуэн утверждал, что это произведение “если и не санкционировано, то по крайней мере секретно разрешено русским правительством” (с.

II), с “молчаливого согласия” которого и “было направлено в первых числах октября для немедленной публикации в одном из важнейших городов Германии” (с. К моменту выхода брошюры Бургуэна “Записка” еще не была опубликована в Германии, тем не менее она уже приобрела там, по выражению того же Бургуэна, “полугласность”, поскольку широко распространялась среди германских политических деятелей в копиях (с.

Это дало Бургуэну основание заявить: “При настоящем положении дел, вооруженный к тому же если и не формальным разрешением, то неофициальным согласием, я не вижу никаких препятствий к частичной публикации этого документа, которому самой судьбой предназначено появиться в немецких и французских газетах в полном виде” (с. Бургуэн не скрывал своего восхищения “бывшим коллегой по дипломатической службе”: он писал, что “Записка” — “труд одного из самых искусных и осведомленных чиновников той русской Канцелярии, где сформировалось ‹› столько выдающихся дипломатов, столько политических редакторов, посвященных во все тонкости нашего языка”; далее он называет автора “Записки” “смелым и дерзким антагонистом” Февральской революции, а его “панславизм” “исполинскими бреднями”» ( ЛН-1. Реакцией на публикацию «записки» Бургуэном стало выступление обозревателя RDM, который также ошибочно оценивал ее как почти официальный документ, ловко запущенный в дипломатические круги и с мистической стороны освещающий скрытую политику царя. Он увидел в ней «самый манифест московского панславизма и его формулу, если не точную и ясную, то по крайней мере узнаваемо очерченную» ( RDM.

По его мнению, французские либералы не понимают той угрозы для Европы, которая исходит от поддержки русским императором «славянских братьев и единоверцев» на Западе. В конце июня 1849 г. Обширные выдержки из статьи Тютчева «Denkschrift dem Kaiser von Russland nach der Februar-Revolution übergeben von einem höheren Beamten im Ministerium der auswärtigen Angelegenheiten» («Докладная записка русскому императору, переданная после Февральской революции высокопоставленным чиновником в Министерстве иностранных дел») печатаются в AZ (№ 175.

15/27 июня 1849 г. Пфеффель писал Эрн.

Тютчевой из Мюнхена, не предпочтет ли поэт «полную публикацию этим полусообщениям? В таком случае я попросил бы нашего друга г-на Герара (известного французского историка Б. Т.) послать в редакцию “Revue des Deux Mondes” ту копию, которая находится у него, и потребовать ее публикации. Если Тютчеву угодно, можно будет приложить сопроводительное письмо, имеющее целью поправить неверные утверждения г-на Бургуэна, и в частности заглавие “Записки”, которое этот искусный дипломат вздумал ей дать. Будьте добры, не медлите с ответом по этому поводу, Герар прочитал “Записку” с восторгом; она действительно маленький шедевр ‹› Ваш муж может составить себе общеевропейскую известность в качестве политического писателя, — это зависит только от него самого» ( ЛН-2.

Поэт не откликнулся на такое предложение, а через три недели отзыв о его статье немецкого католического публициста К. Йарке «Glossen zur Tagesgeschichte» («Комментарии к текущей истории») появился в журнале «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1849. Анализируя этот отзыв, Р. Лэйн заключает, что его автора «в первую очередь интересуют три вопроса: определение Тютчевым революции, его отношение к попыткам объединения Германии и антикатолическая направленность его выступления. Йарке полагает, что немцам надлежало бы стыдиться того, что антихристианскую сущность революции впервые охарактеризовал русский автор. Он возражает против тютчевской мысли, что Германия — страна “разрушительной философии”, указывая на то, что долгое время литература была единственным связующим звеном между разрозненными германскими народами.

Йарке добавляет, что русскому автору следовало бы познакомиться и с той Германией, которая ненавидит “разрушительную философию”. В качестве подтверждения антикатолической направленности “Записки” Тютчева цитируется шестнадцать строк, в которых католическая церковь обвиняется в отступничестве от христианских заповедей. Свою защиту католицизма Йарке превращает в нападение на православие, обвиняя его в тех же грехах, в которых Тютчев обвинял католицизм» ( ЛН-1. Накануне Крымской войны ст. «Россия и Революция» появилась в нем. Переводе и была представлена как секретный документ русской дипломатии, подвергавшийся резкой критике редактора Ф.

Паалцова: «Russische Denkschrift nach dem Februar-Ereigniss von 1848» («Русская докладная записка о февральских событиях 1848»). — Paalzow F. Aktenstücke der Russischen Diplomatie. Erste Lieferung. B., 1854 (Паалцов Ф.

Из деловых бумаг русской дипломатии. В то же время, когда достоянием общественного внимания стали письма Ф. Тютчева к жене и ее брату К. Пфеффелю, немецкий журнал «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1854. Bd 33) также интерпретирует их содержание как выражение официальной точки зрения русского правительства и вновь обращается к его ст. «Россия и Революция».

«С целью ввести читателя в курс дела относительно этих писем, — отмечает Р. Лэйн, — дается резюме статьи “Россия и Революция”. Избрав тютчевскую формулу о двух противостоящих друг другу в Европе “действительных силах” — Революции и России — ключом к пониманию международной политики России во время Восточного кризиса, анонимный обозреватель “Blätter” переходит к опровержению этой формулы как упрощенной, цитируя ее десять раз на десяти страницах. При этом формулируется немецкая “средняя позиция”. Отклоняя альтернативу ”Россия или Революция”, автор утверждает, что такое противопоставление было бы совершенно верным, если бы не была забыта третья, “средняя”, сторона — немецкая. И заключает: “Tres faciunt collegium (Трое — уже коллегия — лат.), слава Богу!”» ( ЛН-1.

Все рецензенты и комментаторы, несмотря на различное восприятие, скорее акцентируют в статье Тютчева политические, нежели историософские вопросы. В стороне остается последовательное рассмотрение фундаментальной связи того или иного типа христианства (православия и католичества), обусловливающего коренные представления человека о себе и своих основополагающих ценностях, с принципиальными метаморфозами истории и неодинаковым пониманием государственных, общественных, идеологических устремлений и проблем. В России «записка» ходила в списках и широко обсуждалась в московских и петербургских салонах.

22 июля 1848 г. Шевырев сообщал М. Погодину: «У Чаадаева есть мемория, Тютчевым написанная и читанная Государем, который желал, чтобы она была отпечатана. В ней просто объявление войны немцам за славян. Чаадаев хотел бы сообщить тебе эту меморию. Это весьма важно» ( Барсуков.

Погодин отвечал: «Записки Тютчева я не видал до сих пор. Прошу тебя достать ее и прислать мне поверней» (там же). Шевырев в свою очередь извещал, что «мемория Тютчева теперь у Бодянского.

Ее можно иметь от Сушкова. Пошли к нему записку» (там же. Чаадаев, знакомивший летом 1848 г. С «запиской» московское общество, уведомлял С.

Шевырева: «Вчера, бывши в Сокольниках, искал вашего дома, возвращаясь от Дюклу в темноте, но не нашел. Я имел с собою для вас меморию Тютчева, которую теперь вам посылаю. Желал бы очень дать ее прочесть Погодину, но не знаю, как бы это устроить; она мне нужна в понедельник. Прочитав, увидите, что вещь очень любопытная.

Жаль, что нет здесь Хомякова: послушал бы его об ней толков» ( Чаадаев. И уже в послании к автору «интересной записки о текущих событиях» П. Чаадаев, соглашаясь с ее выводами, скрыто иронизирует по поводу недостаточной теоретической осознанности и практической внедренности выдвигаемой Тютчевым положительной идеи — России как истинно христианской державы и альтернативы Революции: «Но, признаюсь вам, меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться. А между тем ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире? Уж не заключается ли причина этого в том самом духе самоотречения, который вы справедливо отмечаете, как отличительную черту нашего национального характера? Я склоняюсь именно к этому мнению, и это и есть то, что, на мой взгляд, особенно важно по-настоящему осмыслить» (там же).

Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. — Знаменательно, что представление о России и Революции как о главных противоборствующих силах было свойственно и классикам марксизма, хотя у них оно получало противоположные оценки и истолкования. Энгельс в марте 1853 г. Подчеркивал: «на европейском континенте существуют фактически только две силы: с одной стороны Россия и абсолютизм, с другой — революция и демократия» (Маркс К. По его убеждению, ни одна революция не только в Европе, но и во всем мире не может одержать окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство — по-настоящему ее единственный страшный враг. В отличие от Ф. Энгельса, Тютчев рассматривал революционные социально-политические явления не обособленно, а как проявления фундаментальной метафизической тенденции бытия, в которой человек, подобно Адаму, противопоставляется Творцу и ставит себя на его место.

Революция для Тютчева есть не только зримое историческое событие, но и — прежде всего — Дух, Разум, Принцип, следствием которого оно (со всем многообразием своих социалистических, демократических, республиканских и т. п. Идей) является.

Корень Революции — удаление человека от Бога, ее главный результат — «цивилизация Запада», «современная мысль», бесплодно полагающая в своем непослушании Божественной воле и антропоцентрической гордыне гармонизировать общественные отношения в ограниченных рамках «антихристианского рационализма». Чаадаев, прочитавший «записку» Тютчева еще в рукописи и распространявший ее в московском обществе, был солидарен с ее выводом. «Как вы очень правильно заметили, — писал он автору, — борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос» ( Чаадаев. Комментируя тютчевские воззрения, И.

Кожинов НЕЗАВЕРШЕННЫЙ ТРАКТАТ «РОССИЯ И ЗАПАД» Среди бумаг Тютчева имеется автографическая рукопись на французском языке под названием «La Russie et l'Occident» («Россия и Запад»). Это материалы к начатому, но незавершенному историософскому трактату поэта. Рукопись содержит программу (оглавление) будущего трактата в двух вариантах и наброски, в большей части конспективные, семи его глав из девяти, обозначенных в последнем варианте «Программы». В биографии Тютчева, написанной Ив. Аксаковым, этой рукописи посвящена целая глава (VI).

В сопровождении своих пространных толкований он отчасти процитировал в переводе на русский (с отдельными вкраплениями французского), отчасти пересказал значительную часть текста рукописи. И в переводах, и в изложении допущен ряд неточностей и прямых ошибок, толкования же отмечены, естественно, печатью славянофильских взглядов автора. Ныне впервые рукопись публикуется полностью на французском языке подлинника и в переводе на русский.

Работа Тютчева над трактатом «Россия и Запад» относится к 1848-1849 гг. Даты эти удостоверяются упоминаемыми в рукописи историческими событиями (см. О них в ) и перепиской жены поэта Эрнестины Федоровны со своим братом Карлой Пфеффелем, игравшим роль посредника между Тютчевым и западноевропейской прессой.

В письме от 18 (30) мая 1848 г. Э. Ф. Тютчева извещала брата: «. Посылаю вам копию записки, которую мой муж продиктовал мне шесть недель тому назад». Это была «записка», получившая затем известность под названием «Россия и Революция».

Тютчев Ф.и. Россия И Запад

Она была издана в Париже весной 1849 г. Брошюрой в количестве двенадцати экземпляров под вымышленным названием, данным ей издателем П. Ш.

Де Бургуэном. В публикуемых 2-м и 3-м вариантах «Программы» трактата статья «Россия и Революция» обозначена как его восьмая глава. Возможно, однако, что в дни работы над этой статьей у Тютчева еще не возникал замысел трактата. Когда же он возник, было принято решение ввести в него и ранее написанную статью «Россия и Революция». Спустя полтора года, 9 (21) октября 1849 г., Э. Ф. Тютчева сообщала тому же К.  Яндекс карта москва. Пфеффелю: «На днях я пошлю вам новое произведение моего мужа.

Это вторая глава труда, которым он занят и который будет называться „Россия и Запад'. Эта вторая глава, под заглавием „Папство и Римский вопрос' в силу своей злободневности, может быть отделена от всего остального и напечатана самостоятельно». По-видимому, это было желание Тютчева, и оно было выполнено.

1 января 1850 г. Глава вторая трактата «Россия и Запад» была опубликована в парижском журнале «Revue des Deux Mondes» под заглавием «Папство и Римский вопрос». Констатировать «принадлежность» двух опубликованных тютчевских статей к трактату «Россия и Запад» важно потому, что дошедшая до нас рукопись состоит в основном из первоначальных, почти тезисных набросков к будущему труду; только текст первой, вводной главы «Положение дел в 1849 г.» (занимающий почти половину общего объема рукописи) имеет более или менее развернутый характер. Но поскольку у нас есть документально аргументированные основания рассматривать тютчевские статьи «Россия и Революция» и «Папство и Римский вопрос» как «готовые» главы незавершенного трактата, мы можем гораздо более определенно судить о замысле «России и Запада» в целом. Естественно встает вопрос о том, почему Тютчев не завершил работу над своим трактатом, которому в процессе работы над ним придавал чрезвычайно большое значение. Свидетельство этому находим в письме Э. Ф. Тютчевой к брату от 1/13 января 1850 г.

Тютчев Трактат Россия И Запад

Эрнестина Федоровна писала здесь: Тютчев «два месяца назад, казалось, был убежден, что мир обрушится, если он не напишет труд, часть которого я вам послала и для которого были подготовлены все материалы». Однако затем, читаем в письме, «мой муж вдруг все забросил. Он даже забыл или почти забыл о том, как ему хотелось, чтобы фрагмент, посланный мною в ваше распоряжение, появился в какой-нибудь заграничной газете Словом, несомненно одно, что только возражения, которые вызовет эта статья, если она будет напечатана, заставят нас закончить труд, начатый так поспешно и так внезапно оставленный». Именно в тот день, когда Э. Ф. Тютчева писала это свое послание, вышел номер «Revue des Deux Mondes» со статьей «Папство и Римский вопрос», вызвавшей на Западе до полутора десятка весьма существенных и острых возражений. Но Тютчев все же не продолжил работу над трактатом. Посылая сестре 29 декабря 1849 г. (10 января 1850 г.) письмо редактора «Revue des Deux Mondes», содержавшее очень лестный отзыв о Тютчеве, К. Пфеффель писал: «Надеюсь, что содержание этого письма поощрит вашего мужа поскорее прислать мне новое произведение своего пера».

В ответ Э. Ф. Тютчева 19/31 января 1850 г. Сообщает: «Записка редактора „Revue', которую вы нам прислали, очень нас порадовала, муж мой был ею чрезвычайно тронут. Но он говорит, что это было бы несвоевременно, ибо мнение, которое он мог бы высказать в области политики - области, где вопрос об Австрии по необходимости занимает огромное место, - это мнение, в силу того, что оно исходило бы из Петербурга, сразу было бы воспринято как мнение официальное и испугало бы все западные правительства; к тому же мнение это и здесь не получило бы поддержки, поскольку, высказанное публично, оно означало бы вторжение в область, запретную для подданного Его Величества Императора». Итак, Тютчев откладывает работу, но не без надежды вернуться к ней, буде обстоятельства этому не помешают. Через два с лишним месяца, 29 марта /10 апреля 1850 г., К. Пфеффель, учитывая, по-видимому, соображения о трудностях разговора об австрийских делах, предлагает Тютчеву переключить свое внимание на другую тему: «. Я взываю к тому, чтобы он написал статью об английской политике, имеющей то преимущество, что в настоящее время она вызывает почти всеобщее неодобрение».

Наконец, и в следующем году К. Пфеффель продолжает «взывать». «Мне хотелось бы, - пишет он сестре 1/13 января 1851 г., - чтобы муж ваш продолжил свои литературные труды.

Убедите Тютчева нарушить свое молчание и снова подняться на треножник. Он обладает даром пророчества».

Однако Тютчев навсегда оставляет работу над своим трактатом. Можно бы объяснить это соображениями, высказанными в цитированном только что письме Э. Ф. Тютчевой, согласно которым поэт опасался, что его трактат (или отдельные его главы) будет воспринят на Западе как выражение чисто «официальной» точки зрения и в то же время вызовет недовольство русских правящих кругов. По-видимому, и то и другое смущало поэта. Но наиболее серьезная причина прекращения работы над трактатом заключалась, как представляется, в ином. Дело в том, что идеи тютчевского трактата обрели своего рода второе пришествие через четыре-пять лет, во время Крымской войны.

Глава «Россия и Революция» была вторично напечатана в Германии; тогда же видный французский публицист Э. Форкад заново обратился к главе «Римский вопрос». Наконец, по инициативе К. Пфеффеля в Париже были опубликованы фрагменты из тютчевских писем к Э. Ф. Тютчевой и к самому Пфеффелю - писем, развивавших, в сущности, идеи трактата. Все это вызвало новый взрыв полемики.

Тютчев Россия И Запад

Из ряда высказываний Тютчева, относящихся к этому времени, явствует, что у него возникло желание вернуться к работе над трактатом. Но он все же не сделал этого и достаточно определенно и однозначно объяснил причину своего воздержания. При этом очень важно учитывать, что до нас не дошли прямые тютчевские суждения 1850 г.

О полемике, возникшей в западной печати вокруг глав его трактата. Объясняется это просто: в 1850 г. Поэт почти не расставался с Э. Ф. Тютчевой, с которой он говорил с полной откровенностью; мы не располагаем ни одним его письмом к ней, относящимся к этому году. Между тем в 1854 г. Они, напротив, почти все время находились в разлуке, и Тютчев отправил Эрнестине Федоровне десятки писем, в которых содержатся ответы и на интересующий вас вопрос. 21 апреля/3 мая 1854 г.

Тютчев писал ей: «Я прочел статью Форкада. Конечно, не в желании говорить у меня недостаток, но желание это постоянно сдавливается убеждением, с каждым днем укореняющимся, в бессилии, в совершенной бесполезности слова Слово, мысль, рассуждение - все это предполагает какую-нибудь нейтральную почву, а между нами и ими (политиками Запада. В. К.) нет уже ничего нейтрального». Через три с лишним месяца, 27 июля/8 августа Тютчев, прочитав новую «заметку» не раз полемизировавшего с ним французского публициста Пьера Лоранси, пишет Эрнестине Федоровне, что «очень хотел бы» ответить ему, и добавляет: «. Но ввиду происходящего кризиса мне стало физически невозможно говорить». Наконец, еще через десяток дней, 5/17 августа, рассказав в письме к ней же о петербургских разговорах, возбужденных публикацией фрагментов из его писем и западной полемикой с его идеями, Тютчев замечает: «.это почти возбудило во мне желание написать что-нибудь последовательное и более полное о всей общности вопроса.

Не исключено возражение, что Тютчев мог прийти к выводу о «бесполезности» продолжать работу над трактатом только лишь в 1854 г., когда уже шла Крымская война, а не ранее. В октябре 1849 г. Он, по-видимому, верил, что его трактат мог бы стать началом полного глубого смысла диалога с Западом, диалога, который в каком-то конечном итоге явился бы основой для установления отношений подлинного мира между Западом и Россией.

Статьи «Россия и Революция» и «Папство и Римский вопрос» были, как говорится, «пробными шарами». Но реакция публицистов Запада на эти статьи, по-видимому, убедила Тютчева в «бесполезности слова», и «желание говорить» было в нем подавлено. Как мы видели, Тютчев с полной ясностью написал об этом в 1854 г., но не будет натяжкой предположение, что он так или иначе осознал эту самую «бесполезность» раньше, после целой серии первых откликов на его статьи. И прекратил работу над своим трактатом. Существует мнение, восходящее еще к биографии Тютчева, написанной Ив. Аксаковым, что поэт не имел навыков систематического труда или даже не обладал целенаправленной волей, необходимой для осуществления большого замысла, подобного трактату «Россия и Запад».

Но последовательное изучение жизни поэта доказывает, что дело обстояло сложнее. Верно, что Тютчев мог в течение долгого времени бездействовать - вплоть до нежелания написать короткое письмо. Но если он проникался верой в действенность тех или иных своих усилий, то, напротив, проявлял выдающуюся волю, незаурядную энергию, и его не могли остановить ни болезнь, ни тяжелые личные переживания, ни разочарование в соратниках.

Это особенно характерно для последнего десятилетия его жизни, когда поэт стал ближайшим советником и другом министра иностранных дел князя А. М. Горчакова и обрел реальные возможности для воздействия на внешнюю политику России. И чем более уверялся Тютчев в своей способности повлиять на политическое состояние мира, тем энергичнее и многограннее становилась его деятельность. Об этом недвусмысленно говорят многочисленные документы и свидетельства, сообщение о которых заняло бы слишком много места. Итак, можно полагать, что Тютчев прекратил работу над трактатом «Россия и Запад» главным образом потому, что разуверился в возможности достичь той цели, которую он ставил перед собой, приступая к этому сочинению. Но основной смысл и пафос трактата были все же явлены в тютчевских статьях «Россия и Революция» и «Папство и Римский вопрос». Рукопись «Россия и Запад», вкупе с этими главами, раскрывает перед нами глубокий и масштабный мир историософского и политического мышления поэта. При всей несомненной скромности Тютчева у него однажды вырвалось признание в том, что его уму присуще свойство «охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии».

И это, быть может, особенно очевидно выразилось в том, что было написано им для трактата, «охватывающего» историю от времени древнейших государств Востока до злободневных событий 1848-1849 гг. Характерно, что, при всей остроте полемики вокруг опубликованных глав трактата, большинство западных оппонентов Тютчева не могли не выразить своего уважения или даже восхищения значительностью его мысли. Так, редактор «Revue des Deux Mondes» Франсуа Бюлоз просит Карла Пфеффеля «передать автору (т. е.

В. К.) чувство восхищения», питаемого им «к силе и точности его мысли»; нельзя не отметить и слова Бюлоза о том, что Тютчев - «писатель с очень большим дарованием, владеющий с поразительной силой нашим языком». Французская речь Тютчева не раз вызывала удивление ценителей в самой Франции; не будет преувеличением сказать, что она, эта речь, представляет собой ценный феномен французской языковой культуры; в последнее время она стала даже предметом специального исследования во Франции. Говоря о трактате «Россия и Запад», следует упомянуть, что Тютчев вступил на тот путь, своего рода завершением которого должен был стать его трактат, еще в 1844 г., когда он опубликовал в Германии две политические статьи, оформленные в виде писем к редактору аугсбургской «Allgemeine Zeitung». О второй из этих статей, получившей впоследствии название «Россия и Германия» (о ней еще пойдет речь), Ив. Аксаков писал так: «Нельзя не признать, что с появлением этой статьи Тютчева впервые раздался в Европе твердый и мужественный голос русского общественного мнения. Никто никогда из частных лиц в России еще не осмеливался говорить прямо с Европою таким тоном, с таким достоинством и свободой». Эту характеристику с еще большими основаниями следует отнести к последующим тютчевским статьям, представлявшим собой, как сказано, главы его трактата. В высшей степени знаменательно, что статьи эти произвели наиболее сильное впечатление на западноевропейских читателей не в момент их появления, а через четыре-пять лет, когда уже началась Крымская война.

Словом, Тютчев не мог пожаловаться на то, что его политические сочинения не имеют отклика. Но вся жизнь поэта неопровержимо подтверждает аксаковское суждение о том, что в честолюбии у Тютчева был « органический недостаток». Трудно сомневаться в том, что появление трактата «Россия и Запад» принесло бы поэту всеевропейскую известность.

Но он стремился не к личному самоутверждению, а к реальному воздействию на политические взаимоотношения России и Европы, к мирному диалогу с Западом. И придя к выводу - на на основе уже первых откликов на опубликованные главы трактата, - что чаемый диалог невозможен, Тютчев прервал работу. Он не только не закончил свой фундаментальный труд, но и не написал более ни одной, хотя бы краткой, статьи, обращенной к западноевропейским читателям. Тем не менее целое десятилетие в жизни Тютчева прошло как бы под знаком трактата «Россия и Запад», ибо, как уже сказано, еще в 1844 г.

Появились статьи, бывшие своего рода подступом к этой работе, а в 1854 г. Тютчев не без драматизма обсуждает отклики на опубликованную четыре с лишним года назад главу трактата. Необходимо указать также на то, что с идеями трактата связан целый ряд тютчевских стихотворений 1848-1854 гг.: «Море и утес», «Не знаешь, что́ лестней для мудрости людской.», «Русская география», «Рассвет», «Наполеон», «Пророчество», «Уж третий год беснуются языки.», «Нет: карлик мой! Трус беспримерный.», «Тогда лишь в полном торжестве.», «Спиритистическое предсказание», «Наш век», «Неман», «Теперь тебе не до стихов.» и др. Но анализ всех связей этих стихотворений с содержанием трактата - особая и сложная тема. Да, трактат не был написан, и наброски к нему впервые публикуются полностью лишь теперь, когда прошло уже около полутора столетия со времени начала работы Тютчева над этим сочинением. Ведь по существу Тютчев, как сказано выше, начал свой путь политического писателя с совсем небольшого письма в аугсбургскую «Allgemeine Zeitung» - письма, посвященного историческому смыслу русской победы над Наполеоном.

Оно было вызвано издевательскими суждениями о русских солдатах, появившимися на страницах этой газеты. «Занятные вещи пишутся и печатаются в Германии», восклицал Тютчев, о русских солдатах, которые «тридцать лет тому назад проливали кровь на полях сражений своей отчизны, дабы достигнуть освобождения Германии»; их кровь, писал Тютчев, «слилась с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и завоевала ей независимость и честь. После веков раздробленности и долгих лет политической смерти немцы смогли получить свою национальную независимость только благодаря великодушному содействию России». Вскоре, летом 1844 г., Тютчев издал в Мюнхене отдельной брошюрой статью «Lettre à M-r le docteur Gustave Kolb, rédacteur de la Gazette Universelle». Впоследствии в России она издавалась под названием «Россия и Германия».

И здесь он уже берет тему «Россия и Запад» в более широком объеме. Эта историософская тема взаимоотношений России и Запада имеет свою традицию, и Тютчев в основном ходе своей мысли как бы продолжал Пушкина, который за десять лет до этого, в 1834 г., писал: «России определено было высокое предназначение. Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией.

А не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна». В главе тютчевского трактата, которая стала известна как статья «Россия и Германия», речь идет, прежде всего, о том, что Россия, освободившая тридцать лет назад Европу от наполеоновского господства, подвергается ныне постоянным враждебным нападкам в западной печати. В результате, пишет Тютчев, ту державу, которую «поколение 1813 г. Приветствовало с благодарным восторгом удалось с помощью припева, постоянно повторяемого настоящему поколению при его нарождении, почти удалось, говорю я, эту же самую державу преобразовать в чудовище для большинства людей нашего времени, и многие уже возмужалые умы не усомнились вернуться к простодушному ребячеству первого возраста, чтобы доставить себе наслаждение взирать на Россию, как на какого-то людоеда XIX века». Статья Тютчева была вызвана предчувствием войны Запада против России, которая разразилась через десять лет. Между прочим, один из оппонентов Тютчева, влиятельный французский публицист Форкад, напишет в апреле 1854 г., когда война уже началась, о тютчевской статье 1849 г. «Папство и Римский вопрос»: «Мы были поражены идеями русского дипломата о религиозных делах на Западе; но мы видели в них лишь парадокс и острый в своей основе тезис: мы ничуть не замечали, признаемся в том, за этим парадоксом европейскую войну».

Тютчев как раз с острой прозорливостью «замечал» эту войну задолго до ее реального начала. Но, оценивая тютчевские политические сочинения 1840-х годов, никак нельзя свести их к этому конкретному предвидению.

Тютчев выразил в них, если угодно, целую философию истории. Он писал в начале своей брошюры «Письмо к доктору Густаву Кольбу.» («Россия и Германия»): «Мое письмо не будет заключать в себе апологии России. Апология России. Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял ее до сих пор вполне успешно. Истинный защитник России - это история; ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу.». Множество фактов и свидетельств говорит нам о глубочайшем внимании Тютчева к истории, об его, можно сказать, постоянной погруженности в историю - русскую и мировую - во всем ее тысячелетнем размахе. В приведенном только что высказывании Тютчев как бы ограничивает - вероятно, для большей ясности - свою мысль рамками Нового времени («три столетия» - XVII, XVIII, XIX вв.).

Но на деле его взгляд на историю был предельно широкоохватен. Очень характерен его рассказ в письме к Э. Ф. Тютчевой о посещении 20 августа 1843 г.

Одного из кремлевских соборов и Иверской часовни. Тютчев тогда уезжал в Германию и по настоянию своей матери исполнил положенные при прощании православные обряды.

«Все произошло по обрядам самого точного Православия, - писал Тютчев. Для того, кто приобщается к нему лишь мимоходом и кто воспринимает от него лишь поскольку это ему заблагорассудится.» (Стоит прервать цитату, дабы пояснить, что Тютчев имеет в виду таких людей, как он сам.